#тролли #эльфы #fanfic #ЗулДжин
…Я родилась ледяным троллем. Далеко на юге, в племени Мерлзлогивых. Вернее не так… Я должна была родиться далеко на юге. Должна была жить в гулких сказочных пещерах Дун Морога, выстеленных белыми снегами и украшенными узорами инея. Моими игрушками должны были стать холодные сталактиты, а любимым лакомством – пальчики гномов. И Лоа должны были быть моими богами…
Но мне было суждено другое. Предать Лоа, родиться на далёком лесном Севере в захваченных эльфами рощах. Моими сказочными пещерами стали дворцы Луносвета, коврами – не снег, а золотая листва и тирисфальские гобелены, узорами инея – позолота и самоцветы. Моими холодными сталактитами стали эльфийские куколки, пальчиками гномов – пряники дорогих кондитеров, а моими Лоа – магия и Солнечный Колодец.
Судьба… кому-то она дана прямая, как мерка столяра, кому-то - острая и сверкающая, как работа кузнеца… Мне же дана та, что похожа на вязание – из суровых и тонких ниток, узор из узелков, держащихся друг на друге, и один немыслим без другого, а без всех них – немыслим узор…
Двадцать один год назад она завязалась в первый раз. Задолго до того, как родилась я – тогда, когда был жив мой отец, был жив мой дед. Богоравный Зул’Джин ходил по земле, взывал к сердцам троллей, будил в них жажду величия… и жажду крови. Могучие, и страшные королевства людей падали, под натиском неудержимой волны с Юга, которую одни звали: «Орда», а другие куда проще - «Орки». Нам не было дела до этих великих дел – мы жили далеко, на краю Дун Морога, в долине, где белый снег граничил с зелёной травой горных лугов. Заснеженные скалы дарили тогда надёжное убежище против пахнущих серой и дымом жадных карликов, а щедрые луга – пищу и одежду, как дань с непуганых зверей и гордых хищников. Мой дед был шаманом и Вождём, мой отец – сыном Вождя, достойным и неустрашимым в бою. В тот день, когда Судьба свела наше племя с Зул’Джином, дед, чувствуя близость своих пределов, спросил племя – есть ли достойный, кто сможет стать новым Вождём? Племя назвало имя моего отца – его сына, и отец, только отпраздновав свадьбу, в доказательство отваги, отправился, как велел обычай, добывать шкуру ледяного барса. И тогда пришел Зул’Джин…
…Говорят, он шел со стороны зелёных лугов – и ни один зверь не тронул его. Ни один охотник не выследил и не предупредил. Он пришел – и бросил вызов моему деду. Ибо, хоть отца и ждали с охоты, Вождём тогда всё ещё был дед. И победил. Ибо дед мой был слаб и дряхл - а Зул’Джин молод и силён. И Лоа, ждавшие так долго, не помогли деду в честной битве с великим героем, который один стоил сотни. И когда отец вернулся, с победой и радостной вестью для деда – два дюжих лесных тролля скрутили его и заставили возложить заслуженную им, только им – моим отцом, шкуру снежного барса, в окрашенные ещё свежей кровью деда руки Зул’Джина, на достойные чего угодно, но не этой награды, плечи вождя Амани.
Тогда, в ночь после клятвы верности, нить моей судьбы и завязалась первым узелком. На брачном ложе, в объятьях моей матери, отец поклялся – поклялся собой, поклялся жизнью моей мамы, поклялся ещё нерождённой мной – что не будет ему жизни, если не отомстит за отца. Что не будет ему жены, если не отомстит за отца. Что не увидеть его детям скал Дун Морога, если Зул’Джин – убийца, будет жив. И видят слепые Лоа – исполнились его клятвы…
Амани гнали нас на север. Воины и охотники шли на войну, женщины – кормить воинов, чинить им одежды и радовать глаз, танцуя при свете костров для храбрых. Мой отец был одним из лучших! Ледяной тролль, он был на две головы выше любого зелёного, спокоен и твёрд как холодный скальный утёс в любой битве, да и Зул’Джин не позабыл красивую шкуру барса, подаренную ему в день, когда наше племя склонилось пред ним. Так он стал его телохранителем. Так он стал его другом. Сказано давно: «Подружись с врагом – тем ты ослабишь его вдвое». И сказано чуть позже: «Смерть – не месть для героя. Месть герою – это торжество врагов над ним и его помыслами». И поэтому отец пошел к эльфам…
Гордые и высокомерные, они не сразу поверили троллю. Отцу пришлось отдать мою мать и нерождённую меня, им в руки, как залог верности и исполнения обещаний. Две жизни за одну – Зул’Джин стоил этого! Пусть это и были жизни всего лишь женщин. Отец привёл его – не зря он зарабатывал дружбу и уважения Амани. Привёл и сдал эльфам – в искусную ловушку, сработанную наихитрейшими из Следопытов. Потом они ждали троллей, что пожелали бы спасти Зул’Джина – а отец ждал своих воинов, которые помнили моего деда, помогли бы освободить его от власти слова, данного эльфам, и быть свидетелями мести и сказителями его подвига. Но моей судьбе было угодно связать узелки моей жизни в более причудливый узор, чем кто-либо ожидал. Потому что пришли не тролли. Пришли орки. Совсем другие воины, привыкшие к иным схваткам, чем те, которых ожидали эльфийские стрелки. Совсем не те, кого ожидал мой отец. Зул’Джин был спасён, а мой отец взят в плен – над телом раненого эльфийского лекаря, которого он защищал до последней минуты, в то время как их хвалёные Следопыты вспоминали только о своей шкуре. Зул’Джин обещал отцу ужаснейшую из смертей, а моей матери – страшнейшие муки, но судьба сделала новую петлю на своей вечной пряже – пьяные победой, орки не оставили достойной охраны для пленников – и их спасли третьи в этом узоре. Люди.
Отца и мать, и нерождённую меня, как троллей, ждала бы та же участь, что и зелёнокожих – но эльфийский жрец, чистый и благородный, вспомнил, чья отвага спасла его, беспомощного в битве – и взял нас под своё покровительство. Так мы оказались в Квель’Таласе – единственные тролли, которых пустили под магический щит зачарованной страны добровольно. Так получилось, что отец схватился со своим бывшим племенем, и так вышло, что я первый раз открыла глаза, первый раз вдохнула воздух, первый раз заговорила с миром младенческим криком в эльфийской конюшне, среди белоснежных единорогов и пушистых долгоногов.
Двенадцать счастливых лет я прожила с отцом. Моя мать честно разменяла жизнь свою на мою – чтобы жить в моём сердце, и в печалях отца. Но это моя неизбежная дань за рождение поздней осенью – за душу, свободную как осенний ветер, за дар холодной страсти, сильной, как холодный горный водопад, разбивающий камни. Я не жалею об этой цене – ибо за всё, чего я лишена безвременной кончиной матери, мне сполна заплачено самой Судьбой. Мне не ведом страх перед болью и неведомым – на радость отца и во уважение эльфами – может они и не ценят храбрость так высоко, как она того стоит, но милой им гордости без дарованной мне рождением отваги, я бы не обрела, и каждым вздохом благодарю за неё мою мать.
Отец не мог быть свободным в Квель’Таласе. Но эльф, спасённый им, и помыслить не мог, чтобы считать невольником его ли, меня ли – тогда ещё беспомощное создание, только отягчавшего заботы отца. Поэтому, для виду, и в нарушение всех законов, отец стал считаться садовником в поместье эльфа, вскоре ставшего магистром и важным лицом в Альянсе, а я… я стала расти и воспитываться наравне с его родной дочерью, на молоке эльфийских кормилиц.
…Его дочь. Моя смелая старшая сестра, красивая и умная. Моя смешливая лучшая подруга, затейница и заводила. Моя робкая младшая сестрёнка, и вполне возможно, и «дочкой» и «внучкой» придётся мне её назвать – всё это она одна. В самый невероятный узор связала Судьба наши годы – мои тролльские, короткие, и её долгие, эльфийские…
Отцы наши были против, чтобы мы общались. Мой – боясь, что из-за нас, троллей, про ту, что дорога его другу, как свет очей, пойдёт дурная слава, прилипчивая как болезнь. А её – что я, радость друга, чуждая этим лесам и этой земле память о любви, что ушла навсегда и не повторится, подхвачу какую-нибудь болезнь, которую не сможет исцелить вся его славная мудрость.
Нашу первую встречу, я, конечно же, не помню. Конечно! Где же неразумному младенцу упомнить всех, кто стоял у его колыбели! Но, возвращаясь – памятью по узелкам Судьбы – назад, мне всё время кажется, что мы чувствовали друг друга, всё время были рядом. Она – как вечная песня этих лесов, как музыка, льющаяся из открытого окна во время моих детских игр – конечно же, это была её музыка, её уроки… но без этих мелодий, окружавших меня, крохотную и чистую, с самых ранних лет, я бы не научилась ценить, и даже видеть красоту в том, что дарит мне Судьба с каждым вздохом, с каждым лучом солнечного и лунного света. Я помню только один день – может быть, не самый ранний, может быть не самый яркий – когда мы встречались. Бальный зал был огромен, музыка – как живая, и она, ненавязчивая в памяти, волною подхватывала тебя, делая частью мелодии, новым аккордом, новой темой имени тебя. И в дальнем наискосок углу – через пространство узорных полов и роскошь гостей, сидела сестрёнка - слепящая юная красота среди слепящей красоты взрослых, невыносимой белизны и чистоты светлый блик на волосах. Она играла на большом и сложном инструменте, и это её, ещё тогда даже для эльфов неловкие пальчики рождали ту музыку, что пьянила, растворяла, уводила за собой. Она тогда тоже видела меня. Она говорила, что я – «чудная».
Может быть, это был всего лишь один день, когда дочь тролля допустили на бал эльфов. Тем дороже он мне. Позже, когда мы с сестрой вышли в свет, у нас на двоих были сотни балов и вечеров, пленяющих своим блеском, красотой или экстравагантностью, но того, детского, не затмит не один.
Нас разделяли, как я уже говорила. Отец, более свободный, чем хозяева-эльфы, часто бродил по их землям, и брал в прогулки меня. Мы ходили по лесам, дышавшим робким золотом вечно ранней осени, поднимались на покрытые блистающим песком откосы, посещали места старинных битв, где отец слушал духов и рассказывал истории древности этой земли. Мы не были ни эльфами, ни Амани, и поэтому могли истинной ценой ценить как отвагу отчаянных аманийцев, так и красоту эльфов, погибших в давних схватках за эти земли – за право вдыхать этот ветер, созерцать листопад и слушать шум водопадов… Это глупые книги говорят, что война эльфов и Амани была из-за Солнечного Колодца – но имеющий глаза, да увидит, что красота самой земли Квель’Таласа стоила того, чтобы за неё гибнуть. Отец учил меня слушать и понимать эту землю, хоть и не забывал напоминать что мы – чужие ей, а я… я слушала и понимала воду и ветер. Это они мне ведали истории давних битв и приносили обрывки разговоров умерших героев, так, чтобы юная я, их понимала и принимала – не кошмаром и назойливым гулом, а частью этого мира, совершенного в красоте. Мне всегда казалось, что рядом со мной, кроме отца, есть кто-то другой, более сильный, более добрый, оберегающий меня от бед, и ведущий по ровной нитке судьбы, в светлое будущее…
Соврёт та история, что скажет, как два тролля свободно бродили по эльфийской земле. Я оскорблю их гордость, если буду рассказывать, что они смотрели сквозь пальцы на наши странствия. Следопыты не доверяли нам, но слишком было велико их уважение к магистру, приютившему нас, чтобы откровенно проявлять грубость, которую бы любой понял – даже мы, тролли, ибо это их право. Но всегда, где-то на краю поля зрения, как часть тени, как оживший след падающего листа, мелькал силуэт стройной эльфийки или прекрасного эльфа с луком и пучком оперённых стрел в колчане за спиной – я помню, отец хитро улыбался и не показывал мне – не пугал маленькую. Может поэтому, когда я слышу в череде невесомых эльфийских шагов один неверный, или неловко хрустнувшую ветку под ногой эльфийского следопыта, мне вспоминается улыбка отца – будь, в самом деле, мы враги эльфам, это было бы последнее, что бы он подарил им. Я верила и верю в это до сих пор.
Был один из дней, когда дождь пришел в эти леса. Он застал нас на прогулке – завеса воды, живая, как заботливые руки, скрыла от глаз все знакомые цвета и силуэты, и Следопыты не узнали нас. Почти у самой усадьбы, они вышли навстречу, шагнув сквозь стены струй, прекрасные и жуткие. Отец сразу отправил меня к дому, хлопнув ладонью по спине, а сам вступил с ними в беседу. А я оглянулась на него – и увидела, как под первыми каплями намокает его ирокез – так было, что пока я была с ним, дождь не смел падать на нас…
И тогда я услышала – сверху, словно с поднебесья:
– А почему ты не мокнешь под дождём?
Я подняла взгляд – и увидела её, свою будущую сестру. Она смотрела на меня из раскрытого окна, и сейчас не вспомнить мне, какими путями я оказалась возле дома:
– Я попросила дождик, чтобы он меня не мочил, - пожав плечами так же, как сейчас - как взрослая, ответила я.
– А разве так можно? – удивилась она. У неё были светлые волосы, зелёные глаза и круглое розовое личико. Когда она удивлялась, глаза становились большими-большими, а когда улыбалась – улыбка была во всё лицо.
– Можно, - сказала я. И в самом деле, в те года – когда детство ещё было счастливым, и отец рядом, мне не было удивительным и невозможным попросить капли дождя не падать на меня, или ветер – не дуть в лицо. Что этот дар немыслим для остальных, мне, юной и наивной понять было не дано ещё.
– А меня не пускают гулять из-за дождя. Заставляют учить книги. Вот если бы на меня так же не падал дождик…
– Так в чём дело? – удивилась я: - Пошли со мной, – и протянула руку.
…Нас нашли только ранней ночью, когда дождь ушел и оставил нам в подарок тёмно-синие сумерки в обрамлении листвы тяжелого золота. Чтобы дождь принял её, я сказала, что она – моя сестра. Так и пошло с тех пор, и я не жалею.
…Наши отцы зря боялись – мы не были угрозой друг другу и не станем никогда. Все наши простуды и болячки были обычными детскими простудами и болячками, вполне по силам эльфийской науке. Я стала посещать одни уроки с мой новой сестрой, и переняла многие из манер, которые преподавались юным дочерям эльфов – да что там кривить, многие из манер, которые подобали женщинам! Ибо правдой будет и то, что без матери отец немногого мог мне дать в чисто женских науках, и не будь моей сестры, я бы осталась безоружной перед обязанностями, что ждали меня во взрослой жизни. Сестра, в свою очередь, разделяла наши с отцом прогулки, и слушала и удивлялась звучащим из наших уст историям, подробности которых забыла даже многомудрая эльфийская наука.
Она не могла делить наше созерцание – ибо была эльфом, и право гневаться и горевать о бедах её племени, было дано ей рождением. Мы не спорили, отец молча ждал, а я пыталась сочувствовать. Это было и мне уроком – может, слёзы и гнев моей названной сестры и помогли мне однажды понять, что есть что-то неправильное, чтобы заставлять природу потакать капризам меня – неумного ребёнка. И что даже в дождь в лицо и промозглый ветер, дующий меж голых ветвей, имеют своё, особенное очарование, и что это тоже – часть красоты мира, которую легко разрушить детской неловкостью…
…Я не чувствовала в этом узелка Судьбы – мига, когда всё резко меняется и мир поворачивается к тебе другим узором и плетением событий и встреч. Это было предначертано – обычный ход ровной нити, и наши судьбы сплетались в единую, которой суждено было повторить один рисунок. Следующий, первый из наших общих узелков завязался намного позже…
…Годы в детстве – долгие, как жизнь. Их торопишь, но не считаешь, лишь удивляешься, как за сменой лун смешными и ненужным становятся твои заботы и страхи. И – если ты дочь эльфов, или воспитанная эльфами дочь Мерзлогривов, замечаешь, как вырастаешь из своих любимых платьев. Особенно это было заметно по мне – минуло два года, и я, из маленького ребёнка, которого сестра водила за ручку, выросла в девочку, почти с неё ростом. Настало второе лето нашей дружбы – и мы стали близки друг другу в страхах и заботах. Мы часто любили вспоминать, какие разные были у нас ладошки – моя маленькая, детская, и её длинная, с тонкими пальцами. А потом сравнивать, какими ладошки стали сейчас – почти одинаковыми…
– Ты почти догоняешь, - сказала моя сестра в тот день: - Твои руки будут больше моих.
– Некрасиво… - капризничала я: - У меня нет двух пальчиков…
Был яркий день первой половины лета. Ослепительные солнечные лучи, напившись цвета юной листвы, косым потоком лились сквозь кроны деревьев в окна летней кухни, и рисовали на полу тени наших ладошек, поднятых повыше, чтобы играть в «театр теней». Я любовалась тонкими и красивыми пальчиками моей сестры, ставшими уже по-настоящему ловкими, как и подобает эльфийкам, и фигурами из теней на полу, которые мы с ней составляли. Дикие звери, кроколиски и долгоноги, единорог и драконодор прилетали погостить в наш круг света, подружиться и рассказать нам милые истории детства… и вдруг – всё это исчезло. Уродливая тень закрыла солнце. Мы вздрогнули, оглянувшись – в окне, что только что дарил нам нежный свет для игр, сидел тролль. Раскрашенный для боя аманиец, покрытый густым зелёным мохом, в доспехах из деревянных планок. Длинные коленки торчали вровень с носом и клыками, а руками, с уродливыми костлявыми пальцами, он держался за оконную раму. Первое что я подумала, до того, как испугаться: «Неужели я стану такой же уродиной?!». А потом он заговорил, и страх пробрался в наши сердца.
– Маленькие вкусные девочки. И где же ваши родители?
Он говорил на зандали, и понимала его только я. Сестра только в тревоге всё сильнее и сильнее сжимала моё плечо своими тонкими пальчиками.
Во втором окне появился другой тролль. В третьем – справа – третий.
– У предателя были жена и дочь. Это, должно быть, она!
Сердце подскочило к горлу и испуганно забилось в груди, как в клетке. Язык отнялся, не в силах что-то сказать, ответить им, или успокоить сестру. Аманийцы спрыгнули с окон на пол и на заставленные утварью столы, разбивая посуду босыми, вонючими ногами, топчась в разлитом молоке и мёде. Я увидела оружие.
– Где твоя мать, девочка? – раздался скрипучий голос откуда-то сбоку.
– С каких пор отважные воины Зул’Джина ищут битвы с женщинами и детьми, а не мужчинами? – словно спасение от кошмара, раздался голос отца. Амани на мгновение замешкались, а отец, протянув свои длинные синие руки, схватил нас – и по чашкам, чайникам и кастрюлям, перетащил через плиту, что отделяла от выхода – к двери. Он на мгновение прижал нас к груди – и это был последний раз в жизни, когда отец обнимал меня.
– А вот и он! – крикнул последний Амани, в одеяниях мастера проклятий.
Отец взял в левую руку заслонку от печи, а в правую - кочергу, а мы спрятались у него за спиною. Кто-то бросил в него томагавк – и подарил отцу вместо кочерги настоящее боевое оружие.
– Бегите! – крикнул он нам, глупым. И Амани вдесятером напали на него и откатились, визжа от боли и тумаков.
– Бегите! – крикнул он второй раз, отбивая огненное заклятие обратно в колдуна.
Мы отступили за дверь, крепко держась друг за друга.
– Бегите! – крикнул он третий раз, и исчез под клубком навалившихся зелёных тел.
И мы побежали. По сухой тропе, под слепым зелёным солнцем, не видящим бесчестной битвы десятерых против одного. Я обернулась на половине дороги – и увидела, как из двери летней кухни выходят Амани. Они, конечно, победили. Но только шестеро, из десятерых, и те – израненные и без зубов. У их мастера проклятий не было клыков – гордости любого тролля. Я не удержалась от смешка, он услышал – и обернулся, поманив костлявым пальцем. Я сделала шаг – но не из повиновения его магии, а из презрения и гнева к трусам, недостойных тех слов о храбрости и отваге троллей, которые говорил отец. Отец – единственный тролль, который был отважен тут, а эти трусы не стоили даже плевка в них!
Я сделала шаг – глупое дитя, не ведающее, что его гнев бессилен.
– Ты! – крикнул мне Амани.
– Назад! - услышала я за спиной, красивый и сильный эльфийский голос. Зловещий речитатив боевых заклинаний прозвучал – и совершенный в красоте мир изменил свои законы, повелевая: «Сгорите!»…
Ослепительный столб солнечного огня взметнулся под ногами Амани, как занавес – ветер от взрывной волны растрепал мои одежды и волосы. Я слышала их крики – умирающих, и радовалась свершению возмездия. Бесчестие было наказано!
Однако, мастер проклятий выжил – в последний миг он воткнул в землю тотем, и стену огня вокруг него втянуло туда – так же, как служанка скомкивает старую скатерть. Устоял он один, обожженный, с тлеющей одеждой и опаленными волосами - среди корчившихся на земле, обугленных до костей Амани.
Мой страх прошел. Ветер дунул в другую сторону – и отбросил волосы мне на лицо.
– Дочь предателя! – прохрипел мне Мастер Проклятий: - Лоа проклянут тебя!
– Лоа?! – крикнула я: - Это боги трусов и предателей? Я сама проклинаю их! Они не видели смерти отца, не видят тебя, и не увидят меня, чтобы исполнить твоё проклятие!
Резкий возглас за спиной, и тотем у ног тролля разлетелся на щепки в ослепительной вспышке. Я в тот миг не различала отдельных слов в звучащих вокруг заклинаниях – они сплелись для моего слуха в единую песнь, реквиемом по отцу и гимном торжества мести восхваляющую каждый миг страдания убийц.
– Да будет так, - вдруг спокойно сказал Мастер Проклятий: - Пусть отныне Лоа не видят тебя… - в сердце его вспыхнул огонь, осветил лицо изнутри и сжег дотла – даже пепла от него не осталось.
Кто-то взял меня за руку – я оглянулась. Рядом стоял отец моей сестры и мерцающий золотом волшебный щит закрывал нас обоих. Сестра стояла поодаль, у дома, рядом с незнакомым эльфом в богатых одеяниях. Его руки пылали пламенем, и он завершал формулу заклинания, возвращая Красоте Мира обычный вид. Я плюнула на ещё живых Амани, медленно умиравших в пепле, и пожелала им сдохнуть, как свиньям. К отцу меня не пустили…
…В тот день закатилась звезда Зул’Джина. Смелый рейд на Зачарованную Страну закончился неудачей, и Следопыты привели униженного героя в Луносвет в цепях. Отряд, что растерзал моего отца, был его телохранителями, отставшими во время погони. Воистину, как низко пал когда-то богоравный герой, если вместо отца, не боявшегося выступить одним против десяти, собрал трусов, смелых только вдесятером против одного!..
…Эльфы не оставляли меня одну наедине с моей утратой. Ибо ведомо каждому, какие немыслимые беды с юным сердцем может сотворить нежданное горе – даже с таким сильным, какое жертвой матери досталось мне. Либо сестра, либо её отец - всегда были со мной, не давая утонуть в думах, более тяжких, чем когда-то за внезапно кончившееся детство, одолевавших меня. Больше не было прогулок с отцом и историй древности, и сестра, из-за меня, спасая меня, печальную не по возрасту, стала брать двойные уроки – ибо детские игры напоминали и ей и мне, и отца, и страшных троллей, а в прогулки нас не отпускали. Но более жуткая для меня беда случилась в те дни, о которой я не могла признаться – тот дар, что давал мне власть над ветром и дождём, чувство кого-то, сильного и заботливого, который не давал даже капле без моего позволения коснуться ни меня, ни сестры – покинул меня. Я больше не могла защитить любимую сестру на прогулке от простуды или промокших ног, и призраки былого исчезали с мест своей памяти, едва стоило мне бросить взгляд на них. Ибо истинно – не мой это был дар, а забота отца, его унесла трусость Амани – и я лишилась. Лишилась всего, кроме доброты, одалживаемой мне по старой памяти. Но кто настолько низко ценит свою гордость, чтобы пользоваться чужой добротой без оплаты?! Стыдясь признаться в своей потере, ибо ещё большего сочувствия вынести было бы выше моих сил, я бессонными вечерами отправлялась исследовать красоту мира глубже, чем могли понять глаза или уши – «чувством сердца», как потом назвала это моя сестра, когда много позже узнала о моих детских страданиях…
Полутьма спален, и узкая девичья кровать были тесны для моих поисков. Бессонная, я вставала в ночь, гонимая тоской и невыносимым одиночеством. Я чувствовала – для этого достаточно было заглянуть на самую грань сна – что вокруг есть кто-то, или что-то, что раньше было таким знакомым, и понятным, а теперь стало холодным, чужим и забытым. Что-то огромное и сильное двигалось вокруг меня за гранью тайн этого мира, жило там, меняло этот мир. Иногда я чувствовала отца… иногда, движением души, стремившейся туда, за потерянным даром, я натыкалась на что-то огромное, бесчувственное и слепое, что отбрасывало меня со своей дороги, и я, словно рыба на берегу, вдруг оказывалась в одиночестве эльфийской ночи, крепко вцепившаяся в перила балкона и жадно ловящая лёгкими воздух. С этой силой я – ещё дитя, не могла сражаться, да и сейчас побоюсь, потому что обрела больше разума и исцелилась от отчаяния. Но тогда, у меня, совсем юной, не было другого пути, кроме как пытаться и пытаться раз за разом - ибо воистину, только утерянным даром я ценила себя, забыв о доброте, дружбе и даже - красоте.
Усталость моих ночных бдений тяжелыми камнями тащилась за мной в свет дня, жерновами тяжести перетирала сами солнечные лучи в алмазную пыль, и светлые дни невесомым дымом утекали меж пальцев, не оставляя за собой воспоминаний. Умные слова дорогих учителей, которых нанимал отец моей сестры, проскальзывали мимо ушей, я машинально и невпопад повторяла слова уроков, чем вызывала огорчение и обиду учёных эльфов, снизошедших до обучения тролльской девочки. Теперь я понимаю причины их недовольства и резкости, но тогда просто не чувствовала нужды окружающих, и порой были дни, между особо ожесточёнными ночными схватками, которые просто ушли мимо, не оставив следов в памяти. И лишь одно вырывало меня из этих призрачных дней и возвращало к обычной жизни до заката – буйство природы, непогода…
Непогода дарила мне надежду. Ибо, когда буйствовали стихии, в природе царил хаос, движения тех неведомых и слепых сил становились более понятными и предсказуемыми – и, приложив все данные мне силы и разум, я видела, что заставляет сверкнуть молнию, грохотнуть гром, и пути, что ведут ветер в его безумстве – и так, шаг за шагом, где волей, а где удачей, я проникала в тайны бури. Дальше, куда дальше, чем я даже догадывалась, завели меня мои поиски, и я сама стала бояться того, что посмела коснуться.
Сам счёт дней потерялся для меня, и яркий солнечный свет стал немил, став ещё лишь одни препятствием меж мной и полуночными схватками за утерянную силу. Эльфы жалели меня, мою усталость и нетерпение принимая за проявление горя, и, порой я сама себя останавливала мыслью: «Что, может быть, стоит остановиться и оставить эту войну с неведомой преградой?» Насладиться спокойной жизнью дочери Квель’Таласа?! Но, пути назад не было – и однажды, я открыла глаза и обнаружила себя на берегу быстрого и холодного ручья, что тёк под холмом, на котором стоял наш дом. Была поздняя осень того года, когда погиб мой отец. На мне было длинное тёплое синее платье с эльфийскими узорами, а с редких ветвей опадала замёрзшая золотая листва, наперегонки с огромными снежинками первого снега. Ручей сражался с зимой, не желая прятаться под ледяной панцирь, и я решила что он, ослабевший, станет лучшим испытанием для моих догадок…
Сначала я просто позвала его – попросив замёрзнуть, как могла делать при отце. Ручей продолжал течь, глухой к моим просьбам. Тогда, я коснулась тех сил, что познала во время моих поисков ночами и в дни бурь – сила сердца уже позволяла взывать к ним не только на границе яви и сна, но и просто усилием воли, и впервые призвала их к себе. Маленькая грань отделяла текучую воду ручья от спокойного и твёрдого льда, я знала, как пересечь её, и я заставила воду это сделать.
Я почувствовала, как Красота Мира меняется вокруг меня, подчиняясь моей воле – почти как прежде, только теперь намного больше деталей надо было держать в уме, а не просто просить всё сделать за меня – ну это и верно, ведь я уже не ребёнок, чтобы всё делали за меня?! На миг, таинственная мощь влилась в меня, подчинилась, и набросилась на прежде свободный ручей – и я увидела, радостная, как полоска льда, шириной с тропинку, преградила его бег! Гордый, он разлился по сторонам, промочив мне ноги, но я была на седьмом небе от счастья – воистину, то, что я считала своим по праву, не покинуло меня, а вернулось вновь, намного более могучей силой!
Конечно, это была лишь радость глупого ребёнка, наконец-то нашедшего старую игрушку. Прежняя лёгкость в обращении с силами воды и воздуха мне не вернулась. Но я могла теперь – пусть и не с такой небрежностью и простотой, но помогать любимой сестре тем, чем моё глупое сердце, считало единственно полезным. Неправду скажу, если кивну в ответ на то, что смерть отца сделала меня взрослой. Нет, она просто лишила меня детства, но в желаниях, наивных и простых, я осталась всё тем же ребёнком, слепым в нуждах чужих и зрячим только в собственных мечтаниях…